Материал в развитие данной темы:
Коммунисты и... "члены партии"....
Как-то в начале 90-х прошлого века мне, тогда ещё молодому человеку, довелось послушать "концерт" талькоида. Среди всего прочего были такие слова "марш кастрюлеголовых". Это об Интернационале .....
СССР тогда уже убивали, "правда", всей мощью СМИ вдалбливаемая в сознание народа мутным потоком хлынула на граждан страны. Смердящий подтасовками и шкурничетвом "свежий ветер" антисоветской помойки захлестнул державу ...
Усилиями властителей государственной агитационной машины талькоидальный бред становился модным .... Правда, которая без кавычек, умирала, выродки шведской семьи доктора геббельса, сенатора маккарти и бесноватой бабушки ильиничны загоняли её мощными пинками в грязную антисоветскую подворотню.
Много позже мне довелось прочесть материал о Мусе Пинкензоне.... Впрочем, читайте сами, и решайте, какова цена "Интернационала".....
Вот этот мальчонка - Муся Пинкензон и без партбилета КОММУНИСТ!!!
«ИНТЕРНАЦИОНАЛ» (Муся Пинкензон 1942)
На Кавказской шла посадка. В вагон входили транзитники из Ставрополя, местные станичники, командированные, которых в эту хлопотливую уборочную пору немало бывает в кубанских станицах. Мимо нашего купе проплывали огромные чемоданы, сетки с душистыми яблоками, озабоченно сновали пассажиры, потому что невозможно проехать мимо Кавказской, чтобы не купить огромный арбуз или ароматные дыньки.
В дверях нашего купе показался инвалид. За плечами у него — армейский вещмешок, в руке — новенький чемодан.
— Вот что, товарищи,— усаживаясь рядом с нашим попутчиком-студентом, сказал мужчина,— уж не взыщите. Кого-нибудь из вас я побеспокою. Неловко мне на верхней полке своей культей махать.
— Пожалуйста, папаша! — засуетился студент и начал перекладывать свои пожитки.
Поезд тронулся. Пассажиры угомонились. Проводница постелила инвалиду постель, и он, покончив со своими дорожными делами, заскучал.
— Ты, молодой человек, никак студент? — повернулся инвалид к нашему спутнику.
— Студент.
— Домой или из дому путь держишь?
— Из дому. К старикам в Туапсе ездил.
— А учишься где?
— В Москве.
— В Москве — это хорошо! — одобрил инвалид.— Вот я тоже в Москву еду. Хоть рассмотрю ее по-настоящему. А то в сорок первом, когда эта самая петрушка со мной приключилась,— он показал на деревянную ногу,— что там можно было увидеть? Эвакопоезд, вокзал. На автобусе два раза по каким-то улицам провезли. Вот и все. А потом дальше, в Горький. Ну, теперь-то я свое возьму!
Мужчина расстегнул пиджак, отколол от бокового кармана булавку и достал сложенную втрое бумагу.
— Вот, по путевке еду. От артели. На Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Все как полагается.
Он принялся рассматривать документы.
В купе стало тихо. Ровно стучали колеса.
За окном до самого горизонта дрожало в мареве иссушенное солнцем и ветрами жнивье. Курились пылью степные дороги. Только изредка на желто-серой равнине горбились огромные скирды прошлогодней почерневшей соломы.
Инвалид щелкнул прокуренным ногтем по путевке и, словно продолжая давно начатый разговор, сказал:
— Электростанциями интересуюсь. Моторист я.— И, помолчав, обратился к студенту: — А ты, молодой человек, если не секрет, какой специальности обучаешься? Не по моторам, часом?
— Да нет, редкая у меня специальность,— почему-то смутился студент.— Я в консерватории учусь. По классу кларнета. Это такая труба... вроде рожка...
— Так ты же, сынок, хорошему делу учишься, а будто стыдишься. Людям без музыки никак нельзя. Эх ты, чудак-человек! Я-то всюду свою музыку вожу.— Мужчина проворно повернулся к новенькому чемодану.— Если, конечно, не возражаете...
В чемодане рядом с домашними ватрушками и банкой масла, завернутая в пеструю ситцевую тряпицу, лежала скрипка. Мужчина развернул ее, обтер и приложил к подбородку.
— Вот, скажем, вальс у меня любимый,— произнес он мечтательно и занес смычок. По вагону поплыли, заплескались “Дунайские волны”. В наше купе уже заглядывали пассажиры. Инвалид преобразился: его лицо то хмурилось, то освещалось улыбкой.
Вдруг он опустил смычок и обернулся виновато к проводнице:
— Может, нельзя? Беспокойство пассажирам?
— Играйте, пожалуйста! Какое же от музыки беспокойство. Мы слушали “Лунную сонату”, “Жаворонка”, “На сопках Маньчжурии”.
— А инструмент-то у вас старенький,— заметил студент, когда попутчик опустил скрипку на колени.—Вот в Москву едете, новую бы купили.
— Нет, парень, я ее ни на что не променяю. Это о человеке память. Видишь, пулей пробита. Залатал, зашпаклевал... Все по очереди рассматривали раненую скрипку.
— С сорок второго года она у меня. И наш новый знакомый рассказал историю этой скрипки.
— Вот в таком виде,— рассказчик кивнул на свою деревяшку,— выписали меня из госпиталя. А родом я из-под Усть-Лабинска. А тут враг под Миллеровом прорвался. Да как стал жать! Через Шахты, через хутор Веселый, через Пролетарскую на Краснодар да на Кавказскую как повалит!.. Места ровные. Нашим зацепиться негде. Сушь. Дороги накатаны. Вражьи танки так и пылят.
У нас в Лабе эвакуация началась. А мне-то как на одной ноге от танков прыгать? А они тут как тут. На броне львы да слоны намалеваны. Пехота ж вступила — срам один. Солдаты в коротких штанишках. Волосатые ноги так и мелькают. Из Африки войска-то были. Как по ихнему радио передавали, “доблестного фельдмаршала Роммеля”. Глядим, свеженькие. Видно, не шибко давал им англичанин “прикурить” в этой самой Северной Африке.
Сразу приказов на заборах понаклеивали: большевикам, дескать, комиссарам и командирам явиться на сборные пункты, евреям — на регистрацию. Много еще всякого понаписывали:
больше трех человек не собираться, после десяти часов на улицах не появляться. И что ни приказ — все словом “расстрел” кончается.
Ну и, конечно, началось. Что ни день, только и видишь: то одного, то другого в гестапо волокут. По странице пальба идет. Уцепится баба за своего гуся, не дает мародеру, а тот чесанул из автомата и пошел. Да что там! Один мальчонка змея из ихней листовки склеил, так и мальчонку, и мамашу на месте убили. Так вот об этой самой скрипке... Работал в нашей станичной больнице хирург Пинкензон. Хороший был человек. Прямо сказать, безотказный. В ночь-полночь приходи — примет. Все его знали у нас. Кому язву желудка вылечил, кому аппендицит. А сколько мальчишек через его руки прошло! Не счесть! Один на бутылочное стекло напоролся, другого ногу сломать угораздило, третий рогаткой добаловался.
И вот по станице слух прошел, что арестовали Пинкензона. Говорили, что привезли его в штаб и приказали, чтоб он их раненых лечил. А Пинкензон отказался. “Не буду,— говорит,— у вас доктора есть. У меня своих больных полно”.
Как-то утром бегут по дворам полицаи и приказывают на площадь идти.
Согнали нас. На площади виселица стоит. Вокруг фашисты расхаживают, зубы скалят.
Потом, слышим, по толпе покатилось: “Ведут! Доктора ведут!” Гляжу — идет под охраной Пинкензон, а рядом сынишка его, Муся, мальчонка лет четырнадцати. Справненький такой, волосы челочкой пострижены, черная курточка бархатная на нем.
Шум по станице пошел. Ну, доктор лечить фрицев отказался, а мальчонку-то пошто убивать? А тут бабы и говорят, будто пришли Пинкензона забирать, увидели мальчишку и загалдели: “Этого щенка тоже повесить надо: наверное, пионер!”.
Словом, ведут их. Толпа расступается. Пинкензон голову высоко держит. А мальчишка, представляете, вот с этой самой скрипкой идет.
Привели. На помост поднялся сам оберст. Достал бумагу и стал читать по-немецки. А полицай переводит: “Казнить врача Пинкензона как большевика и саботажника”.
Оберст кончил читать и что-то солдатам крикнул.
Тут мальчонка, этот самый Муся, к нему обращается по-немецки.
Учительница рядом со мной стояла, перевела: “Господин полковник, разрешите мне перед смертью сыграть на скрипке”.
Оберст улыбнулся: “Коль в тебе такая блажь завелась, играй”.
Муся взял первую ноту, а у самого губы дрожат. По началу я не догадался, что он играет. А как несколько раз по струнам прошел, понял: “Интернационал”.
Оберста аж передернуло.
— “Свинья! Щенок!” — завопил фашист и бросился к мальчику.
Но Муся, не отрывая взгляда от толпы, все играл. Станичники подхватили мелодию. Сначала чуть слышно, потом все громче над площадью зазвучал “Интернационал”.
Оберст выхватил пистолет и выстрелил в мальчика. Тот покачнулся, но продолжал стоять. Оберст выстрелил еще раз. Муся упал, а его скрипка скатилась с помоста к моим ногам. Я схватил ее и спрятал под пиджак.
Толпа продолжала петь. Разъяренные гитлеровцы бросились на людей. Поднялась стрельба...
— С тех пор я играть научился, — закончил свой рассказ инвалид.— Сначала “Интернационал” подобрал...
Стало тихо-тихо. В дверях купе столпились пассажиры. Студент бережно, как живое существо, взял из рук инвалида скрипку и передал ее соседу. Раненая скрипка переходила из рук в руки...(В. ВЕЛИКАНОВ)
Памятник Мусе Пинкензону в Усть-Лабинске.
Вот здесь ещё о Мусе Пинкензоне. Версия, где сыграв на скрипке, мальчик мог бы сохранить себе жизнь. Но он сыграл Интернационал!
Для того чтобы запугать население станицы, фашисты решили учинить расправу над арестованными. В числе приговоренных к смерти была и семья Пинкензонов.
Арестованных выводили на берег Кубани, туда же фашистские солдаты согнали жителей со всей станицы.
Муся шел среди арестованных, одной рукой придерживал мать, в другой он нес скрипку.
Солдаты с криками и бранью расставляли приговоренных к расстрелу вдоль железной ограды перед глубоким рвом.
Офицер поднял руку для сигнала солдатам, но опускать ее не торопился.
— Господин офицер...— Владимир Борисович шагнул вперед к офицеру. — Пощадите сына, он... — пуля оборвала его просьбу.
Мать бросилась к отцу, но автоматная очередь настигла и ее.
В этот момент на офицера двинулась маленькая фигурка Муси. В руках он держал скрипку.
Срывающимся от волнения голосом, мальчик проговорил:
— Разрешите... мне... перед смертью... сыграть мою любимую... песню...
Офицер навел на мальчика дуло пистолета.
Муся повторил свою просьбу.
Офицер с любопытством поглядел на мальчика и махнул солдатам, чтобы они опустили автоматы.
— Играй!.. Играй! Понравится — будешь жить!
Муся положил футляр на землю, не торопясь открыл его, и достал свою маленькую скрипку. Он бережно прижал ее к подбородку, смычок взвился и заскользил по струнам. Сначала неуверенно, но вот мелодия вырвалась и поплыла над Кубанью.
Муся прижал голову к скрипке. И вот с каждым новым взмахом смычка яснее возникала понятная всем с детства мелодия гимна коммунаров. Все увереннее и громче звучало: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов»...
Фашистский офицер оцепенел от ярости.
— Перестань! — орал он, потрясая перед скрипачом пистолетом.
Но Муся не обращал на него внимания, он торопился. Надо еще успеть, еще немного...
Раздался выстрел, за ним второй...
Муся опустился на колени, все еще держа в руках скрипку и пытаясь доиграть оборванную мелодию песни.
Автоматная очередь подкосила ноги скрипача, и он упал. Смычок выскользнул из рук, и скрипка замолчала навсегда вместе с прерванной жизнью маленького героя. Но стоявшие перед фашистскими палачами люди подхватили песню, и она продолжала звучать над рекой, пока последний из певших не упал, пробитый пулей.
http://www.zateevo.ru/?section=page& … tigeroi008
Нет, наверное, однозначного определения того, что такое подвиг. В понимании тех, чье сознание сформировано блокбастерами, подвиг – это когда герой убивает с одного выстрела десяток врагов и побеждает целую диктаторскую армию.
Кто-то, воспитанный на советских книгах о войне, вспомнит Мересьева, Покрышкина, Кожедуба, Матросова…
Вспомнятся, конечно, покорители Эвереста, герои космоса, полярники…
Для кого-то подвигом сегодня кажутся сколоченные миллиардные состояния или победы в телешоу…
Но есть подвиги иного рода. Подвиги, совершенные людьми абсолютно мирными, не державшими в руках оружия, и ни убившими ни одного захватчика.
Такие подвиги сегодня воспринимаются с недоверием, ибо стойкость и сила духа – не те качества, что присущи большинству наших современников.
Я не знаю, успел ли в своей жизни простой еврейский мальчик из Бессарабии услышать своё полное имя – Абрам Владимирович. Вместо этого большого и солидного имени звали его просто Мусей. Муся Пинкензон, мальчишка из семьи потомственных врачей, уже к 5 годам освоил типичное для еврейского ребенка занятие: игру на скрипке. Причем освоил настолько хорошо, что местная газета писала о мальчике как о вундеркинде.
Кто его знает, какая стезя ждала Мусю – может, стал бы он врачом, как отец, или прославился, как скрипач. Однако война решила иначе.
С началом войны отец Муси, сугубо мирный врач Владимир Пинкензон, получил направление в военный госпиталь, находившийся глубоко в тылу. Вряд ли Пинкензонам хотелось покидать родные места, но иллюзий питать не приходилось – наступающие гитлеровцы не имели привычки щадить евреев, пусть даже сугубо мирной профессий.
Так 11-летний Муся оказался на Кубани, в станице Усть-Лабинской, где его отец лечил раненых советских солдат, а сам скрипач играл для выздоравливающих бойцов.
Осень 1942 года была для советской армии тяжёлым временем. Немцы стремительно развивали наступление, и госпиталь, где трудился военврач Пинкензон, готовили к эвакуации.
Однако прорыв немцев был столь стремителен, что вывезти всех раненых не успели. Владимир Пинкензон оставался со своими пациентами.
Немцы арестовали врача и предложили ему лечить немецких солдат. Отец Муси наотрез отказался.
К тому времени оккупанты даже не пытались играть в «освободителей», оттого и ставили не на завоевание доверия, а на устрашение населения. Поэтому фашисты решили устроить публичную казнь всех, кого они считали враждебным элементом.
Среди приговорённых оказался военврач Пинкензон и его семья.
На берег Кубани согнали всех жителей станицы. Приговорённых к смерти выстроили перед рвом.
Владимир Пинкензон попытался попросить немецкого офицера пощадить сына, но был застрелен. Феня Моисеевна, мать Муси, бросилась к мужу, но её сразила автоматная очередь.
И вот он остался один, маленький еврейский мальчик Муся, прижимающий к груди последнюю свою ценность – скрипку.
Каково ему было в тот момент, когда на его глазах убили родителей? Что он чувствовал на краю смерти, стоя перед солдатами «высшей расы», считавшими его недочеловеком, грязью?
А вокруг стояли согнанные на это страшное зрелище жители, бессильные чем-либо ему помочь…
У Муси Пинкензона не было ничего, чтобы дать бой своим убийцам. Ничего, кроме скрипки.
И тогда Муся обратился к немецкому офицеру с просьбой:
— Господин офицер, разрешите мне сыграть перед смертью мою любимую песню!
Офицер засмеялся – наверное, этот маленький еврей сошел с ума от страха. Ну что же, пусть потешит публику.
Когда зазвучали первые звуки музыки, стоявшие в оцепенении станичники не сразу поняли, что играет Муся. Не поняли этого в первый момент и немцы.
И только спустя несколько секунд, все осознали, что маленький скрипач играл «Интернационал».
В то время это был не только партийный гимн, но и гимн Советского Союза.
В толпе началось движение. Кто-то подхватил песню, и разъярённый офицер начал орать:
— Свинья, щенок! Прекрати!
Но Муся продолжал играть, пока не прогремели выстрелы. Первые пули ранили мальчика, но он пытался играть дальше, до тех пор, пока новые выстрелы не сразили его наповал.
Немцы в бешенстве принялись разгонять местных жителей, ставших свидетелями их поражения. 12-летний мальчишка со скрипкой оказался сильнее доблестных истинных арийцев, взращённых на мифе о непобедимости немецкого духа.
Они смогли его убить, но сломить не смогли.
Пройдет совсем немного времени, и советская армия изгонит оккупантов с Кубани. Тогда-то и узнает мир о подвиге скрипача Муси – Абрама Владимировича Пинкензона.
В советское время о Мусе Пинкензоне были написаны книги. На основе этой истории был снят даже мультфильм, часто показывавшийся по телевидению.
Новое время, не рождающее настоящих героев, с удовольствием шельмует прежних.
Осмеяние юных героев войны, которое в своё время было начато недалёкими любителями разоблачений, привело к тому, что имя Муси Пинкензона сегодня мало что скажет нашим современникам.
Один журналист и вовсе дописался до того, что «Муся Пинкензон был не герой, взрывающий поезда, а просто мальчик, расстрелянный за то, что сыграл немцам «Интернационал».
Видимо, в представлении мастера пера, поступок Муси перед расстрелом – не более чем рутина.
Странное время: мы готовы много говорить о тех, кто не заслуживает даже анекдота, и легко забываем тех, чья короткая, но яркая жизнь освещает ту единственную правильную дорогу в жизни, по которой стоит идти.
* * *
После Великой Отечественной войны подвиг Муси Пинкензона стал широко известен сначала через статьи в центральной печати и радиопередачи. А потом эта информация была подхвачена не только во многих уголках СССР, но и в Европе и Америке. На месте расстрела скрипача был установлен многометровый обелиск, в конце 1970-х заменённый на бетонный памятник.
Имя Муси Пинкензона носит школа № 1 города Усть-Лабинск, действует экспозиция об отважном бельчанине. Писатель Саул Наумович Ицкович (1934—1988) написал о нём книгу «Расстрелянная скрипка». Был создан большой анимационный фильм на документальной сюжетной основе.
По мотивам подвига Муси Пинкензона в СССР был поставлен мультфильм «Скрипка пионера»:
Бывший переулок Пушкина в Бельцах с 2007 года носит его имя, где, на недавно построенном общинном доме «Хэсэд Яаков», была вывешена мемориальная доска.
