"Страшная книга, нужная книга", - сказал В. И. Ленин, прочитав роман В.
Зазубрина "Два мира".
     Повесть  "Щепка" не менее  страшное произведение  молодого художника, и можно  заранее  учесть те  обывательские  разговоры,  которые могут  поднять вокруг этой повести.
     По что обыватели. "Что им Гекуба?" Что для них революция? Вопрос в том, нужна   ли   эта   небольшая   книжечка    человеку-революционеру,   который действительно ищет новый мир?
     До сих  пор о  революции,  о терроре, о  чека  писали или убежавшие  за границу    представители    сюсюкающих   и   вырождающихся   поколений   или беллетристы-одиночки.  Индивидуалисты,  которые  о  революции в  большинстве случаев пишут так же, как о штопанье чулок их бабушкой.
     Здесь  почти  впервые,  если  не  считать  рассказа  Радионова-Тарасова "Шоколад", где дана совершенно ложная постановка вопроса, художник-коммунист подошел к этой жгучей  теме. И подошел  оригинально,  небывало мужественно и резко.
     В.  Зазубрин  еще молодой  художник  и многое в нем  еще не  устоялось,многое в  его повести может быть оспариваемо и с художественной точки зрения
и  особенно  с  фактической--им  дано  в  сконцентрированном  рисунке  такое нагромождение  ужасов,  которое  совершенно  немыслимо  на  таком  небольшом
полотне--столь коротком житейском фоне.
     Но в художественной литературе, в искусстве это совершенно закономерный прием;  вспомним  великие  "карикатуры" художника  Гойи  и  нашего  великого
сатирика Гоголя. Весь вопрос, удалось ли В. Зазубрину художнически осмыслить этот страшный материал, удалось ли ему влить в него органически живую идею и
передать то, что он ставил своей задачей.
     Есть ли в конечном  счете оправдание этой небывалой  дерзости? Зазубрин не сюсюкает, он  не ужасается, он как художник с беспощадно-холодной внешней
манерой и суровостью подходит к этой теме. С первых строк страшное  нависает над героем Срубовым, с первой строки чувствуется надрыв героя, несущего свой
тяжелый революционный долг.
     Страшный лик революции  с  невольным нагромождением ужасов  пишут нам и другие  беллетристы: в  Никитинском "Рвотном  фронте"  мы  найдем  не  менее
страшные вещи--и насилия и самые грязные человеческие извращения. У Никитина
и  у Пильняка  в  "Голом  годе"  герои-коммунисты,  комиссары  (то  же  и  в
"Повольниках" Яковлева) насилуют  Олечек,  Манечек, Ниночек и  вместе с ними
безнадежно надают  в  мещанско-похабную стихию, эти на  миг захотевшие  быть
героями люди-мещане.
     У  Никитина  написано  это  в формах  обмызганного,  порой  сюсюкающего
мастерства упадочного искусства, у Яковлева более ясно и просто, у  Пильняка
его  ужасы оправдываются  в общем  ритме его "мятельной" стихни,  от которой
веет  революцией  настолько,  нисколько  революция  раздробила  старые формы
жизни,
     В. Зазубрин делает попытку найти новую форму для изображения революции.
Самый стиль, его  ритм  -- суровый, резкий, скупой  и  ударный  -- это  ритм
революции  --  по  его  слову,  "прекрасной и  жестокой  любовницы", которая
уничтожила  не только  старый  миропорядок, наше былое, индивидуалистическое
прекраснодушие, но  и заставляет нас жить, чувствовать  по-иному, утверждает
новую  поступь,  ритмику  наших  душевных  переживаний.  Если Достоевский  в
"Бедных людях", если Л. Андреев-- последыш индивидуалистического символизма,
в своем  рассказе "Семь повешенных"  ставили своей  задачей вызвать ненужную
жизни  жалость  в наших  душах  к  ненужному  Янсону:  претворить  никчемную
кантовскую идею о  самодовлеющей ценности существования каждого человека, то
Зазубрин, изображая совсем  не идеал революционера, --  ставит своей задачей
показать,  что  есть   общее  --  грядущий  океан  коммунизма,  бесклассовою
общества, во имя которого революция  беспощадно идет по трупам вырождающихся
врагов революции. Среди них  и сильные телом,  иногда  духом,  которые  свой
аристократизм декларативно  или искрение стараются сохранить  в тот  момент,
когда  смотрят в  лик неизбежной для  них смерти,  но большинство  из них --
"тесто",  булавочные головки,  головки  жаворонков, которых в  детстве  мать
Срубова запекала в печи.
     В  страшной  сцене  расстрела,  в  сцене  допроса,  в  сцене  суда  над
следователем   Ивановым    Зазубрин   художнически   побеждает    мещанство,
индивидуализм, выжигая из  нас оставшийся хлам мистических и идеалистических
понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей.
     Но  сам герой  Зазубрина носит в себе  эти  атавистические  понятия, он
ранен ими, и, несмотря на громадный подвиг, который он несет до конца во имя
революции, он таит эту историческую занозу; "Есть душа или нет?  Может быть,
это  душа с визгом выходит?" --  спрашивает  он себя. Отсюда  его трагедия и
неизбежная  гибель.  Он  мужественно  встречает  уход от  себя мещанки-жены,
падение  своих  сотрудников,  но  сам не выдерживает подвига революции  -- и
гибнет. Гибнет во имя революции, как Моисей, которому "не дано войти в землю
обетованную" коммунистического общества.
     Удар   по    индивидуализму,   по   последним   наслоениям   оставшихся
напластований  буржуазной  мистики и морали наносит художник, показывая  эту
историю героя, не выдержавшего в конце концов подвига революции.
     И  эта  повесть,  несмотря  на  срывы, психологические  сбои, нужная  и
художественная  вещь,  несущая  с  собой  сильную  эмоциональную  "встряску"
дряблым, тепличным душам.
     Художник ведет  нас в  самую страшную  лабораторию  революции и  как бы
говорит: "Смотрите революцию.  Слушайте  ее  музыку,  страшную и прекрасную,
которая обнажает  перед нами узкий  и трудный переход русла  к  огромному  и
прекрасному  океану.  Смотрите на ее беспощадный кровавый меч, который своим
ударом  обнажает  проклятие  и  наследие  вековых   блужданий  человечества,
социальных извращений, превративших человека или в мясо, в тесто, в слякоть,
или  оставивших  смертельные занозы.  Смотрите  на революцию,  которая зовет
стать...  мощными по-звериному,  цельными  и  небывало  сильными  инженерами переустройства мира".
     Революция -- не  все позволено, революция --  организованность, расчет, "справедливый террор"... это не корчи героев Достоевского, которые стоят над бездной вопроса, все ли позволено. Здесь великое  самоограничение личности и коллективная дисциплинированность. Здесь ясно, что  позволено и что не может быть позволено.
     Здесь  перед нами герой, какого  еще  не  видала человеческая  история. Здесь  внутренняя трагедия этого  героя, не выдержавшего своего героического
подвига.
     Но  смысл самого  подвига--ясен, цели подвига--встают живо, а  главное, художник  обнажает  конкретно  в  человеке  то, что ему  мешает перешагнуть,
наконец, границу, разделяющую старый и новый миры.
     Конечно,  мещане  испугаются художнически-сгущенного рисунка,  как  они испугались, с  гораздо большим субъективным основанием, раньше революции, но разве  для них революция открыла широкие пути  к  светлым  далям,  к  океану бесклассового общества.
     И   настоящему   революционеру   повесть   Зазубрина   поможет   выжечь окончательно из своего существа  оставшиеся "занозы" исторического прошлого, чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его.
     Это ли не оправдание смелой попытки молодого талантливого художника.

                         Валериан Правдухин